Первые дни после Игр. Прекрасное время для жителей Капитолия, для истинных поклонников игр, умеющих не только насладиться зрелищем, но и сделать на нем немалые деньги. Кто-то радуется выигрышу после верной ставки, кто-то принимается штамповать продукцию с изображениями нового выжившего, кто-то готовит камеры и прочую аппаратуру к первому интервью с счастливчиком, а кто-то попросту празднует по наличию столь значимого повода. На фоне всеобщего торжества, охватившего немыслимые массы, трагедия выжившего, трагедия дистриктов, трагедия менторов, казалось, попросту не существует для миллионов и миллиардов глаз. Но она есть. Она скрывается болезненной язвой под сияющим телом Капитолия, невидимая, но оттого не менее реальная, пульсирующая жгучей болью.

Чума почувствовал эту боль за день до окончания Игр. Он никогда не наблюдал за их ходом через висящий в Центре монитор, возле которого в этот период всегда толпилась куча народу. Разноплановые служащие, стилисты, техники и они, менторы, неустанно следили за событиями на арене. Среди последних он был единственным, кто никогда не бродил возле огромного монитора, предпочитая подобному просмотру посиделки с бутылкой виски в собственной комнате. Большинство считали его морально разложившимся уродом, наплевавшим не только на свою жизнь, но и на жизнь своих воспитанников. Но вот на что Чуме действительно было плевать, так это на их мнение. Ведь оно, как бы популярно не было среди временных жителей Центра, не всегда являлось правдивым.

В тот день, а точне, в тот момент он сидел на своей кровати и бездумно водил острием ножа по боковой поверхности стоящего рядом стола, выцарапывая одному лишь ему известные знаки и линии. Чуму часто штрафовали за порчу имущества, выдавая талоны с соответствующей ущербу сумме, но он также часто рвал их на десятки мелких кусочков, заявляя,  что они [Капитолийцы] нанесли ему ущерб куда больший. В тот момент, когда кончик ножа отнялся от очередного символа, дверь в его комнату распахнулась. Кажется, это был паренек из Пятого, совсем зеленый ментор, с первых дней отчего-то привязавшийся к Чуме и с тех пор постоянно мелькавший рядом. Чума не знал, видел ли этот юнец  в нем ориентир, но всё же слышал пару раз от других менторов, что тот постоянно выпытывал из них его историю. Благо, победу Чумы юньцу расписали во всех красках, да еще и добавили от себя пару леденящий душу деталей, так что тот явно охладился в своем желании подражать Картеру, но не отказался от него окончательно. Не удивительно, что именно он решил сообщить своему кумиру о гибели его воспитанников, да еще и наградил его парой ободряющих фраз, словно говоря тем самым: «ничего, глядишь, следующие не сдохнут». Разумеется, намерения у него были куда более благими, но воспаленный разум Чумы все переиначивал на свой лад. Тогда он сдержанно попрощался с юньцом и даже сухо поблагодарил его за сведения, правда, вонзив нож в закравшуюся за ним дверь.
После он долго сидел у той самой двери, подпирая её спиной и словно цербер охраняя вход в свой личный, локальный ад. Вот только ад заключался не в этой комнате, не в разбитой бутылке у его ног и даже не в сбитых костяшках рук – ад обитал в его голове, где черти наперебой кричали: «покойники, теперь они настоящие покойники, как ты всегда и считал». Они редко затыкались с тех самых пор, как его стали звать Чумой, но дни Игр по праву считались их балом. И Чума на этом бале был насильно коронованым Сатаной.

Последующие дни прошли в беспамятстве, вызванным не столько алкоголем – пил Чума умерено и лишь первые двое суток – сколько внутренним хаосом. Спроси кто Чуму, чем занимался он все это время, и он бы попросту не смог ответить честно. А ведь его спрашивали. Те редкие знакомые, навещавшие ментора из Седьмого, и те, кто при случайных столкновениях попросту хотел позлорадствовать. И Чума врал, нарочно выбирая варианты, в лживости которых ни у кого не оставалось сомнений. Просто потому, что правда не всегда была желанной. И законной, к слову, тоже.

Утро дня, являющегося десятым с момента окончания Игр, он по обыкновению проводил за пределами Центра. Он покидал его территорию лишь ночью, подобно дикому хищнику, выходящему на охоту, и бродил по улицам вплоть до рассвета. А все потому, что он не имел и малейшего желания сталкиваться со скоплениям местных жителей, равно как и лицезреть ужасы местной архитектуры при дневном свете. Вот только сегодня он задержался, забрел слишком далеко, чтобы вернуться в Центр по относительно безлюдной местности.

***

Подходя к площади, Чума останавливается и окидывает тяжелым взглядом праздно шатающийся по ней народ. Всюду  разбросаны сувенирные ларьки, сверкают и переливаются плакаты тематики Игр, а из динамиков льется печально известная музыка. С тихим рыком, вместившим в себя пару скверных слов, он стремительно опускает глаза, словно не желая иметь никакой, даже зрительной связи со столь отвратительной картиной. Ярмарка, торгующая атрибутикой с жертвами власти – вот вам лицо Капитолия.
«Возьмите эту майку, с девчонкой из Четвертого, которой камнем размозжили голову, она отлично подойдет к вашим глазам!»
«Кружки с утопленником из Второго, прекрасный выбор, мадам!»
Чума делает первый шаг на площадь, не спуская глаз с мысов собственных ботинок. Ведь впереди, с плакатов и флагов, на него с укоризненной смотрят ребята из Седьмого, за которыми – целый дистрикт. Его дистрикт.
Чума старается не слушать болтовни местных жителей, но он слышит её без своего на то намерения. Слышит разговоры о цене за бунт, о справедливости, о её новом символе – некой хорошенькой девушке, одержавшей победу. Именно здесь он впервые узнает, что победитель – девушка из Первого. Но, как ни пытается Чума вспомнить её лица, ничего путного из этого не выходит. Быть может, оно и к лучшему.
Его путь, лежащий через площадь, так и не оставил бы после себя ничего, кроме отвращения, если бы что-то не привлекло внимание Чумы на подходе к очередной лавке. Девушка. Девушка, рыдающая, сидящая на брусчатке и окруженная парой любопытных мужичков. Девушка, словно воплощающая собой всю трагедию Игр, такая же затерявшаяся в торжестве масс Капитолия. Гнев, накопившийся в нем, делает увиденное последней каплей. Чума бездумно шагает к границе образованного наблюдателями круга, кладет руку на плечо гогочущему мужичку и резко, с немалой силой отбрасывает его в сторону, расчищая себе путь. Возмущение за его спиной, робкое и наигранно гордое, пресекается при появлении Чумы рядом с девушкой. Упитанные "герои", еще секунду назад настроенные на разбирательства с нахалом, рассеиваются в потоке толпы – мало кому хочется иметь дело с инопланетным мужиком завидной комплекции. Он же, лишившись перспективы драки, молча опускается к девушке, даже в подобном положении оказываясь выше её на голову. Ему хватает одного взгляда, чтобы все понять. Как говорится, рыбак рыбака видит издалека. Сломленные же различают своих еще лучше.
Не особо задумываясь о своих действиях, он садится рядом и берет её за плечи так, словно все это время был с ней и теперь решился поддержать. Он не сжимает её, как буйного психа, но держит достаточно крепко, чувствуя лихорадочную дрожь девичьего тела. Чума склоняется к ней и тихо, напористо шепчет, словно стараясь заглушить бушующий в её голове хаос.
– Тише, тише, все кончилось, все позади, – он не замолкает ни на секунду, повторяя снова и снова эти простые слова. Знает ли он, что именно позади у этой девушки? Нет, конечно же нет. Но есть все основания для того, чтобы полагать, что это нечто настолько жуткое, что даже Чума не смог пройти мимо. И сейчас он сидит с ней, будто знает её сотню лет и имеет все права успокаивать её подобным образом, и надеется, что по мере успокоения она не врежет ему. Красивые девушки имеют обыкновение беречь себя от диковатых проходимцев.

Отредактировано Blight (2015-02-09 08:08:16)

Что дернуло его на подобную благодетельность? Он вовсе не Мать Тереза, не святоша и даже не высокоморальный человек. Можно смело сказать, что он является прямой противоположностью всего вышеназванного. От таких, как он, не ждут поддержки. Ждут грубого слова, ждут жесткого замечания, ждут нерушимого равнодушия, только никак не помощи. Стереотипы? Возможно. Вот только ему некого винить в их вездесущем распространении. Он сам заработал себе такую репутацию, он сам её поддерживает, пусть и не без «любезной» помощи Капитолия – с такой властью чрезвычайно сложно занять внушающий доверие статус, а уж тем более ему соответствовать. Вот только сейчас он, а не прочие праведники, сидит рядом с рыдающей незнакомкой и не перестает шептать ей первые приходящие на ум слова. Черти в его голове высмеивают своего хозяина вместе с его неизвестно откуда взявшейся инициативностью, но век их торжества недолог – размеренный шепот, усмирявший девушку, заглушает их хохот и сводит его на ноль. Удивительно, что в успокоении ближнего ты можешь отыскать успокоение и для себя. Быть может, в этот момент Чума обнаруживает первую положительную сторону добродетели, сидя посреди переполненной площади рядом с дрожащей блондинкой. Подобные озарения никогда не приходят к тебе в полном благополучии.

Лишь спустя некоторое время он замечает, что его старания не прошли даром не только для него самого. Чума понимает это по тому, как изменяется дыхание девушки, из обрывистого и частого снова становясь глубоким и размеренным. Она старается взять себя в руки, и это – его главная победа. Он мог часами бормотать ей приободряющие словечки, но если бы необходимость собственного успокоения не пришла в её голову, то все его попытки были бы заранее обречены на провал. В подобном деле самоконтроль – залог того, что тебе не придется вырываться из истерии путем пары уколов с дальнейшей пропиской в сумасшедший дом. Отдышавшись, она наконец-то обретает власть над собственным телом и мимолетным движением руки отбрасывает волосы за спину. Светлые локоны проходятся по его щеке, и Чума, на секунду опешив, выпрямляет спину, чтобы не отпугнуть девушку подобной близостью. Пара синих, все еще влажных от слез глаз смотрит на него рассеянно, но в следующий же момент место рассеянности занимает уверенная настороженность. Этого хватает, чтобы понять – она его узнала. А он, в свою очередь, узнал её. У Чумы самая обыденная память на имена, что в большинстве случаев порождает приверженность к разного вида прозвищам. Но память на лица у него без преувеличений идеальная. Теперь он не только узнает, но и вспоминает. Вспоминает лицо и имя той, чьи изображения заняли большую часть сбываемой на площади атрибутики. Той, что не дала его воспитаннице дойти до финала.

– Кашмира, – он вторит ей, не вопросительно, а утвердительно произнося её имя. Кашмира, девушка из Первого, чьим ментором являлся Блеск. Брат и сестра, завоевавшие симпатии множества спонсоров. По известным ему слухам, Кашмира была главной ставкой, в итоге принесшей азартным людишкам неплохой выигрыш. Вот только цена за победу – слезы на её щеках, запекшаяся кровь на его костяшках и общий билет в тур по всем кругам преисподней, в котором Чума мог бы быть превосходным гидом.
Чума нисколько не удивляется, когда девушка стремительно отодвигается от него. Напротив, он с готовностью убирает руки, позволяя ей беспрепятственно установить дистанцию и – что также не оказывается шокирующим фактом – достать нож. Чума хмуро сводит брови к переносице и оценивающим взглядом окидывает нож, а затем переходит к внимательному наблюдению за Кашмирой. Оружие само по себе не несет никакой угрозы – опасен лишь его обладатель. Несмотря на отвратительное положение дел, Чума не спешит браться за свой нож, поднимаясь на ноги вслед за девушкой. Школа Игр растит идеальных бойцов, но годы после нее превращают их либо в знаменитостей, либо в пьяниц, либо в машины для убийств. Чума, что не удивительно, относится к последнему преображению, а потому их схватка не принесла бы никакой пользы новой победительнице, которая ко всему прочему еще и ранена. Да и разве девушкам не стоит заранее предоставлять преимущества? Пусть чувствует себя защищенной, ему не жалко. Вот только окружающий люд явно не останется равнодушным.

Первая реакция масс дает о себе знать. Всюду раздается оживленный шепот, толпа гудит и тычет пальцами в вооруженную красавицу, но словно не испытывает перед ней страха. Неужели их инстинкт самосохранения полностью поглощен беспросветной тупостью? Неужели за девушкой-кумиром они не видят балансирующего на краю истерики бойца с ножом наперевес? Чума чувствует раздражение от переизбытка внимания и видит растерянность Кашмиры, не способной в подобной ситуации определить врага для себя. Что же, Чуме приходится помогать ей до конца.
– Убери нож и подойди ко мне, если не хочешь стать главным аттракционом на этом празднике уродов, – он старается не обращать внимания на шумящую толпу и смотрит только на неё, говоря отчетливо и достаточно громко, чтобы снова, как в тот раз завоевать её внимание и отвлечь от всего происходящего. Она потеряна, ей нужен хоть какой-то ориентир. И он будет последней сволочью, наигравшейся в заступника, если не попытается стать им для Кашмиры.

Шум раздражает, проходится по и без того пляшущим нервам, вызывая острое желание врезать первому попавшемуся зеваке, кричащему что-то невразумительное в адрес победительницы. Чума уже практически видит, как он медленно разворачивается лицом к обступивший их толпе, как наматывает на руку цветастый галстук самого активного поклонника, как прижатым к горлу кулаком физически ощущает задыхающиеся хрипы, но все это – лишь иллюзия, на миг появившаяся в его голове. Он бы с удовольствием перенес её в жизнь, вот только сейчас у него есть проблема куда серьезнее воздаяния по заслугам. И эта проблема, услышав твердый голос Чумы, наконец-то концентрирует свое внимание на нём, положив конец растерянным метаниям. Теперь главное – удержать эту связь, защитив её от сторонних восклицаний и прочих элементов балагана. И, что также немало важно, ему явно не стоит подпускать кого-либо к девушке. За глупцов, не находящих в красивой блондинке ничего опасного, Чума нисколько не беспокоится и, более того, искренне считает, что они заслуживают чего похлеще ножевого ранения. Но вот новой победительнице резня в центре площади уж точно не принесет ничего хорошего. Именно поэтому первый фанат, нарушивший их пространство и попытавшийся пробиться к Кашмире с его стороны, оказывается бесцеремонно отшвырнут на прежнее место. Но даже в этот момент Чума не сводит взгляд с блондинки, хоть это и удается ему с немалым трудом. Благо, грубый жест ментора на время притупляет желание толпы стать ближе к новому талисману Игр, а потому Чума всецело посвящает себя Кашмире, отвлекшись от необходимости сдерживать себя.

Она все еще не спешит последовать его совету, опасается и не особо доверяет. И на то, помимо свойственной каждому победителю паранойи, действительно есть ряд причин, которые кажутся Кашмире весьма существенными. Чума не может осуждать её за это, ведь осторожность – не самое дурное качество, помогающее избежать преждевременной кончины. Он понимает и выжидает её решения, не намереваясь никоим образом ускорить его принятие. Ждать ему приходится не очень-то долго, ведь уже пару мгновений спустя Кашмира хоть и медленно, но убирает нож за пояс. Не лучший вариант хранения оружия, вот только в её ситуации особо выбирать не приходится. Затем она делает первые неспешные шаги по направлению к Чуме, уже после окончательно набравшись уверенности и прижавшись к нему так стремительно, что на его лице впервые появляется нечто отдаленно похожее на удивление. И пусть она не спускает настороженных глаз с его рук, но эти пара шагов, сделанных к нему навстречу, являются решающими – она определила для себя не только врага, но и союзника. Экстренные ситуации всегда объединяли людей, заставляя позабыть о многих несущественных мелочах.

Первым делом Чума, пользуясь вынужденным доверием Кашмиры и её довольно близким положением, снова кладет руку на её плечо и прижимает девушку к себе, из-за чего та оказывается в пол-оборота к основному скоплению толпы. Далее он также неторопливо, но напористо вынуждает её опустить голову, чтобы занимающее каждый второй плакат лицо скрылось за светлыми локонами. Делает он это по двум причинам: во-первых, чтобы Кашмира не видела раздражающей толпы; во-вторых, чтобы фанатичная толпа не узнавала в блондинке победительницу. Поведи он себя так вольно в другой день – непременно схлопотал бы от блондинки за распускание рук. Да и не факт, что что-то подобное не ждет его после завершения этой сымпровизированной спасательной операции. Но все это будет после, сейчас же ему необходимо вывести её с площади. Куда? Неважно, лишь бы она как можно скорее оказалась подальше от народа, от любопытных глаз и от подбадривающих криков. Именно поэтому Чума решает не вести её прямиком в Центр – дорога до него предполагала рассечение этой толпы от края до края и занимала приличное количество времени. Да и к тому же, ей лучше успокоиться, прежде чем вернуться под наблюдение. Окончательно отказавшись от идеи возвращения в Центр, Чума выбирает кратчайший путь отхода и решительно выдвигается вместе с девушкой в его направлении, идя напролом и чуть ли не расчищая путь через толпу свободной рукой.

Он выводит её из самого пекла спустя пару минут, но еще с минуту не отпускает её окончательно, пока отдалившаяся площадь не скрывается за очередным поворотом в узкий проулок между домами. Никого, пустота и тишина, лишь ветер гоняет по полосе брусчатки скомканный глянцевый лист – последнее напоминание о площади, напичканной подобной атрибутикой. Здесь он наконец-то отпускает её из своих стальных объятий, привычным твердым голосом интересуясь:
– Как себя чувствуешь? Только заранее прошу, обойдемся без геройств, говори как есть, – он всё ещё стоит рядом, готовый при необходимом случае поддержать Кашмиру не только морально, но физически. Чума явно не собирается бросать её на произвол судьба даже тогда, когда обстановка наконец-то сменилась на более умиротворяющую.

Дожидаясь ответа, он смотрит на нее без суетливого волнения, сосредоточенно и спокойно, только слегка прищурив зеленые глаза, что придает взгляду некую проницательность. Нет дерганых движений, неловкого бормотания или глупой улыбки, которую люди зачастую натягивают на себя в качестве стандартного шаблона. Он держаться так уверенно, словно ему каждый день приходится спасать испуганных красоток, вооруженных ножом и явно не видящих причин, которые помешали бы его использовать. Вот только на самом деле подобная ситуация является первой на его памяти. Когда еще Чуме приходилось бывать в роли усмиряющего фактора? Как им может быть тот, кто и своих-то чертей не всегда держит в узде? Или же здесь он выступает как более опытный псих? Этакий сумасшедший со стажем, знающий все подводные камни безумия. Но, так или иначе, ему действительно удалось помочь Кашмире выбраться из приступа истерики. Осталось лишь не допустить пришествия нового, более мощного и болезненного. Чума знал, как это происходит, и не хотел, чтобы девушка испытала что-то подобное. Хотя бы потому, что все это – не её вина. Многие из тех, кто по собственной воле или же по воле случая смотрели Игры, любили подолгу разглагольствовать о пресловутом «нравственном выборе». Так вот вам весь выбор: бороться или сдаться. Они с Кашмирой предпочли бороться. Сначала с соперниками, а затем и с собственными кошмарами.

Девушка прислоняется спиной к стене и поднимает на него свои синие глаза. Теперь она смотрит на Чуму не оценивающе, словно решая вопрос о доверии, а изучающе, без видимого напряжения, дополняя все это простой, человечной благодарностью. Чума, ранее не исключающий худшие варианты развития событий, лишь кивает в ответ, не сводя взгляда с Кашмиры. После того, как девушка приподнимает край своей майки, он смотрит на повязку, смоченную пятнами крови, и задумчиво хмурит брови. «Ранена? Как её вообще выпустили из-под присмотра с не зажившей до конца раной?» – ответ, являющийся единственным разумным, приходит в его голову сразу же после заданного самому себе вопроса. Ну конечно же, никто из врачебного персонала не давал разрешение на эту самую прогулку, вот только разве оно ей было необходимо? Несмотря на то, что сам Чума после своей арены сбежал и провел три дня черт знает где с серьезной раной на боку, подобная своевольность со стороны Кашмиры кажется ему слишком уж опрометчивой.
– Сбежала? Блеск теперь с тебя глаз не спустит, – он придирчиво осматривает повязку, а затем добавляет, – И врачи, кстати, тоже,  – Чуме не нужно обладать рентгеновским зрением, чтобы понять, что под белой тканью скрывается вовсе не безвредная царапина. Он наблюдает, как пальцы девушки скользят от одного кровавого пятна к другому, и неосознанно задумывается о том, кто именно нанес её натренированному телу серьезное повреждение. Чума не знает правды, но где-то в глубине души чувствует, что она не оставит его равнодушным.

Вопрос девушки отводит его прочь от подобных мыслей, завоевывая все внимание Чумы. Голос Кашмиры так ярко выражает её отношение к озвученной проблеме, что Чума первым делом понимающе кивает. Сколько же ночей он провел, размышляя в этом направлении? На удивление мало, ведь правда охотно поддалась ему и жестко ударила о землю, окончательно убив веру в добро как в неотъемлемую часть человеческой природы. Тогда у него еще было другое имя, тогда он еще имел собственную фамилию. Чума никогда на обращается к воспоминаниям об этих временах добровольно, а потому теперь его лицо на мгновение сковывает болезненная гримаса. Лишь на пару секунд, а затем он привычно загоняет лишние размышления на задворки сознания и заглядывает в синие глаза Кашмиры:
– Они не видят в нас людей. Видят трибутов, созданных для Игр. Думают, что в дистриктах нас выращивают, подобно овощам в теплицах, с одной лишь целью: предоставить расходный материал для зрелищного шоу, – мужчина говорит с отвращением и насмешкой, обращенными к жителям Капитолия, и снова щурит глаза по старой привычке, – Я тебе не завидую. Ближайшее время тебя постоянно будет окружать толпа этих уродов, они будут травить тебя, как медведя посреди цирковой арены. В такие моменты и живые начинают завидовать мертвым. – Чума вдумчиво смотрит на девушку, словно пытаясь рассмотреть в ней её же будущее. Как изменят её «почести» Капитолия? Сломают, озлобят, опустошат? Или же Блеск найдет способ помочь ей? Чума не знает наперед, но почему-то и искреннее надеется, что Кашмира не станет такой, как он сам.

Им постоянно твердят: «поддерживайте их, дарите им веру в собственные силы, в возможности и шансы на победу». Кто-то взял за привычку наивно полагать, что надежда на арене – главное, что основной задачей всякого ментора является вселение этой самой надежды в своих подопечных, вживление её в их спутанные мозги, чтобы, выйдя на арену, они то и дело прокручивали в своей голове что-то вроде «я смогу победить». Самовнушение – сильная штука, сомнений нет, вот только её не достаточно, чтобы выжить в потешной для Капитолия резне. Сколько этих несчастных юношей и девушек выходили на поле битвы с горой самоуверенности за плечами? Почти столько же, сколько позже оказывались в списке убитых. Чума видел это изнутри, Чума никогда не старался вбить в своих воспитанников волшебные сказки с их участием и со счастливым концом в финале. Напротив, всем своим видом он давал понять, что шанс выбраться живым невероятно мал, даже крошечен, что существует уйма факторов, способных даже самого подготовленного бойца пустить в расход. Дикие звери, ядовитые насекомые, катаклизмы погоды – все это является неотъемлемой частью шоу и своеобразным катализатором действий, не дающим требовательным зрителям скучать. Чума не пытался приободрить своих подопечных. Он, казалось, нарочно действовал в обратном направлении, говоря с трибутами так, словно те уже являлись самыми настоящими покойниками. Его и без того странной и противоречивой репутации это нисколько не помогало, а вот насчет помощи трибутам вопрос спорный. Здесь уж все зависело от  самого несчастного и от того, насколько яро он готов был доказывать, что его рано списывать со счетов. Те же, кто этим стремлением не был наделен, попросту ломались еще до начала бойни. Не очень-то гуманно, зато честно и открыто. И даже теперь, стоя рядом с перепуганной девушкой, он не пытается выставить её будущее как нечто терпимое и вполне сносное. Чума без прикрас выставляет на показ самые явные ужасы жизни после арены, которые ей все же придется пройти, как бы не росло с каждым днем желание сбежать в родные края и спрятаться там от толп опустошенных, пестреющих цветами радуги поклонников, от деспотичного правительства и от самого себя. Чума знает это потому, что был на её месте. Но также хорошо Чума знает то, что услышанное не сломает её. Почему он так уверен в этом? Интуиция, ничего большего, но за столько лет подобной жизни интуиция становится доминирующим чувством.

Чума наблюдает, как окровавленная повязка снова скрывается под майкой, и слушает историю появления этой самой раны. Он знал, что его воспитанница дошла до финала, но новость о том, что она также успела оставить колотое напоминание о своей персоне на теле победительницы, становится для него сюрпризом. Вопреки манерам и приличию, по которым ранение не должно вызывать подобных эмоций, Чума снова усмехается, на этот раз даже, кажется, довольно. Он помнит, как эта девчушка из Седьмого смотрела на него упрямым взглядом, с каким остервенением и упорством она перенимала все его уроки, как она хотела доказать ему, что он – зазнавшийся псих, не ставящий её ни во что и, разумеется, сильно ошибающийся в этом. Интересно, о чем она думала в тот момент? О том, что проиграла Игры, или о том, что проиграла их маленькое противостояние? Чума не мог сказать точно, да и копаться в этом не было смысла. Он лишь прикрывает глаза на секунду, отгоняя всякие мысли об этой ныне девчонке. Что вспоминать о мертвых, когда стоит думать о живых? Чума кивает Кашмире, отрывая взгляд от скрывшейся под черной тканью повязки. Лишь кивает, не зная, что может ответить на подобное известие. Извиниться, поблагодарить за оцененную работу? Смешно и глупо, тем более, подобного желания в него не возникает. Он искреннее рад, что Кашмира хватается за подброшенную им тему и уходит от разговора о девчушке из Седьмого, сменяя его разговором о собственном побеге.  Её подражание возможной речи брата снимает напряжение, и Чума невольно добавляет к комичному выступлению блондинки:
– А он с тобой мягок. Мог бы запереть в комнате и устроить тебе настоящий арест, – Чума произносит это с таким невозмутимым лицом, что сомнений в серьезности сказанного не возникает. Не удивительно, ведь его самого действительно чуть ли не приковывали к кровати после Игр. Вот только Чума каждый раз придумывал новые пути побега, ставя на уши весь центр. Поэтому оправдание Кашмиры хоть и не действует необходимым образом, но окончательно устраняет укор из его взгляда. Кому, как ни ему понимать этот бунтарский поступок?

– Как я справился? – Чума повторяет за ней, мысленно переставляя слова в ином порядке. «Справился ли я?» – не менее сложный вопрос. Ведь прежний он умер, погиб на Играх, и родился Чума. Родился с ножом в руках и с чужой кровью на сияющем лезвии. Он качает головой, дернув уголком губ, и отвечает ей с долей иронии, – Знаешь, меня чем-то накачивали, как пса перед походом к ветеринару. Я также бессильно скалил зубы, но не мог вцепиться в тех, кто с восхищением смотрел на меня из зрительного зала. Однажды они забыли про уколы. Видимо решили, что я окончательно успокоился. В тот день я вспорол горло парню из руководства, заявившему, что мое упрямство может навредить моей матери. Как видишь, я не самый лучший пример, – Чума пожимает плечами, глядя на девушку, – но у тебя есть Блеск, а значит, не всё так ужасно. Он тебя не бросит, разделит с тобой весь этот ад напополам, сделает все, чтобы помочь. Ты не будешь одна. А это, поверь, очень важно. В одиночестве быстро слетаешь с катушек.
«Я вот слетел» – хочет добавить Чума, но вместо этого он лишь уверенно кивает ей, подтверждая правдивость собственных слов.

У Чумы много скелетов в шкафу, и вспоротое горло парня из руководства – не самый жуткий из них. Тот день, случайный просвет между туманностью вводимого ему лекарства, он помнит до малейших деталей. Чума и сейчас может сказать вам, каким было начало высученной ему речи, какого цвета был галстук давшего ему лист паренька и какая именно мысль посетила его в тот момент: «Я рад приветствовать вас», красный, «мразь». Память бережно хранит каждый фрагмент развернувшегося в кабинете управления действия, даже столь незначительный, как стоящая на столе фоторамка с улыбающимися детьми. Он также отчетливо помнит шорох скомканной бумаги с текстом и то, как ранее безукоризненно белоснежный лист корчился в пламени камина. Он никогда не принимал их условия, чем время от времени зарабатывал себе новую порцию проблем и свежих шрамов. Но в тот день он, свободный от дурмана укола и получивший бесценную возможность сказать свое бьющее бичом слово, зашел даже дальше, чем могли предполагать. В тот день Чума не просто отказался выполнять их требования, но еще и задвинул такую речь, что «красный галстук» мог похвастаться лицом в тон своему деловому аксессуару – так сильно его самомнение задел нахальный победитель из Седьмого. Не удивительно, что «галстук» решил воспользоваться своим главным оружием. Угрозы в сторону Чумы оказались не лучшей идеей – спрятанный в голенище сапога нож был извлечен за считанные секунды, и еще меньше ему понадобилось, чтобы его лезвие достигло пульсирующей на шее жилки. Как ни странно, но в тот момент происходящее не казалось ему диким. Напротив, все было так... правильно, естественно. Разве это было плохо? Раз – и рубашка раздражающего тебя человека окрашивается в тот же цвет, что и его галстук. Разве он не был прав? «Убивай или будешь убит», так? Не этому ли его учили, направляя на арену? Тогда почему приближавшие люди спустя несколько неудачных попыток скрутили Чуму? Ведь раньше им нравилось, когда он убивал. Тогда, когда он был на арене, каждый росчерк его ножа по человеческому телу сопровождался буйными авиациями. Чума качал головой и хрипло, смеясь говорил: «Вы создаете убийц, а не кинозвезд, забыли, уроды?».

Они действительно все забыли об этом. Даже те люди, что пару минут назад окружали их на площади, попросту забыли, что они – убийцы. И им повезло, что они оба не решили напомнить им об этой крайне важной детали. На мгновение Чуму захватывает острое, безумное желание вернуться и перерезать половину площади, окропив плакаты умерших кровью их мучителей. Ритуал возмездия, отмщения и душевного упокоения. Черти в его голове хором подначивают его на этот безумный шаг, и Чума, сам не понимая причины, не спешит их затыкать. Неизвестно, чем бы обернулось это внутреннее противостояние, если бы в какой-то момент Кашмира не коснулась его руки. Аккуратно и деликатно – так впервые прикасаются к чужому псу, боясь испугать его или вызывать агрессию. Глаза Чумы смотрят удивленно, а затем с заинтересованным прищуром, ведь подобное поведение ново для Чумы. Быть может, у Джона – Чума снова ощетинивается в своем внутреннем мирке при упоминании этого имени – и был подобный опыт, но что касается его, рожденного в сражении, то обращение Кашмиры с ним кажется из ряда вон выходящим. Она... Сочувствует ему? Мужчина поражается собственным догадкам и на вопрос блондинки лишь отрицательно качает головой. Нет, у такого, как он, не может быть родных. Он убедился в этом, когда, по приезду в Седьмой после игр, он вошел в пустующий дом. Мать умерла через неделю после сестры, отец же слег спустя пару дней. Чума тогда, кажется, окончательно прогнал из себя остатки былого Картера, вместе со всякими мыслями о семье и вместе с объятым огнем домом. Горел не только дом – пепелищем стал и Джон Картер, уступивший место Чуме.

– У меня нет никого. По другому и быть не может, – Чума пожимает плечами, оставляя детали своего ответа в собственной голове. Надо ли знать об этом Кашмире? Разумеется нет. Чума не хочет делать из нее параноика, не хочет заставлять задумываться о смерти близких, и уж тем более не хочет объяснять, что его случай – исключение, но никак не правило. Ведь живут же себе прочие победители в кругу близких, со своими прежними именами, в своем прежнем мире. И она, Кашмира Лейн, не растеряет себя. Блеск не позволит этого своей любимой сестре, он удержит её над пропастью безумия, в которой  поселился Чума со своими чертями.

Её предложение – как обухом по голове. Из размышлений мрачных и тяжелых Кашмира перекидывает его на мороженое? Осознание этого заставляет Чуму, самого жуткого и ужасного Чуму, хоть и сдержанно, но рассмеяться. Его хриплый смех не так беззаботен, как хотелось бы, и вызывает он нехорошие ассоциации со злодеями из фильмов и книг, но и он придает Чуме малую долю человечности. Убийцы тоже могут смеяться над подобными житейскими глупостями.
– Ты не перестаешь меня удивлять, – он проводит рукой по лицу, словно сбрасывая с себя напряженность, и смотрит на нее с усмешкой, теперь уже более-менее дружелюбной, – Всё равно у меня нет никакого желания возвращаться, так что я не против, – он кивает девушке, а после, осмотревшись, снова бросает на нее выжидательный взгляд, давая понять, что настал её черед вести его по запутанным улочкам.

«Что ж ты делаешь, безумец?» – черти смеются, и их смех отчетливо напоминает Чуме скрежет заржавелой пилы. Не самый приятный звук заполняет лишь часть его разума, остальная же все еще захвачена светловолосой особой и её странным предложением, но и этого хватает, чтобы он на секунду задумался над этим вопросом. А действительно, что же он делает? Он прямо сейчас идет за мороженым в компании девушки? Просто так, для собственного удовольствия, чтобы отвлечься? Казалось бы, почувствуй его удивление кто-другой, и Чуму в очередной раз окрестили бы двинутым на всю голову. Ведь это так нормально, так естественно и человечно – гулять с холодным десертом в приятной компании. Вот только для него это – самая настоящая экзотика, куда более непривычная, чем, скажем, резня. Человек (человек ли?) битвы не перестает видеть поле боя даже за его пределами. И то, что на этом поле боя можно расслабиться – дикая новость, никак не умещающаяся в голове. Было бы так логично отказать ей, вернуться в Центр и не выходить из него до наступления темноты, но абсурдность происходящего затягивает Чуму. С ним давно не случалось ничего подобного. Если быть откровенным – никогда не случалось. И упустить подобную возможность хоть на пару минут заглянуть на другую сторону жизни кажется ему невозможным. Именно поэтому он шагает за девушкой, с охотой доверяясь направлению, выбранному Кашмирой.

– Сладкое приводит мысли в порядок? – следуя за девушкой, он скептически приподнимает бровь и снова, как минуту назад, усмехается уголком губ. Это заявление он мог ожидать бы от ребенка или, скажем, от сентиментального подростка, но внешне Кашмира мало напоминает представителей двух этих категорий. Поразительно, что ей удалось сохранить в себе лучшие их качества даже после «крещения боем». Она гораздо сильнее духом, чем он мог себе представить, – Это ты еще виски не пробывала, – его голос звучит серьезно, однако зеленые глаза буквально на секунду оживают, лишаясь характерного им стального блеска. И не то, чтобы так действует упоминание любимого алкогольного напитка. Скорее причиной выступает то, что он так расслаблено делится его чудодейственными свойствами с тем, кто его действительно слушает без осуждения.
Они добрались до очередного дворика, уютного настолько, насколько это вообще возможно в проклятом Капитолии. Осматриваясь по сторонам, он удовлетворенно кивает, тем самым параллельно отвечая на заданный ему вопрос относительно выбора лакомства. У Чумы «вкуса» относительно сладкого нет, а потому иного варианта, как довериться Кашмире, он не видит. Да и разве так не интереснее? 

Как оказалось, вкус у девушки действительно неплох. Чума смотрит на купленный ею десерт и невольно удивляется размеру порции. Видимо, его решили закормить на убой. Он принимает свой рожок из её рук и благодарно кивает, снова залеченный Кашмирой в новом направлении. Теперь, после очередных перемещений по улочкам, они оказываются на чудесном «островке зелени», затерявшемся посреди каменных джунглей Капитолия. Опустившись на скамью с рядом с Кашмирой, Чума некоторое время внимательно изучает незнакомый до этого времени сад. Удивительно, но за все время его ночных прогулок ему ни разу не удавалось наткнуться на что-то подобное. От созерцания такой необычной локации его отвлекает голос девушки, и Чума медленно переводит взгляд на нее, глядя в глаза Кашмиры.
– Ты показала мне это место. Так что мы квиты, – Чума уверенно кивает, подобно девушке снимая пробу с десерта. Должно быть, некоторые менторы многое бы отдали за подобное зрелище: суровый и одичавший Чума сидит на лавочке с мятным мороженым и, к слову, вполне доволен сложившимися обстоятельствами, пусть это и не выражается на его лице. Быть может, именно поэтому Кашмира высказывает мысль о необходимости расслабления для него, из-за чего он, усмехаясь, качает головой, но все же оставляет её замечание без комментариев, переходя к ответу на вопрос.
– Я и сам не знаю, откуда. Просто каждую ночь здесь я провожу вне Центра. Ночью улицы пустуют, да и темнота хоть как-то скрывает уродство этого места. Можно было бы включить воображение и представить, что ты находишься далеко от Капитолия, вот только воздух мешает, – Чума отламывает от рожка очередной ломтик и как-то озадачено хмурится, – воздух здесь отвратительный.
«Здесь все отвратительное» – хочется прибавить Чуме, но, пожалуй, это Кашмира теперь понимает и без него.

Ну почему он такой, почему Чума ни на секунду не может расстаться с негативными мыслями и вечно возвращается к темам, которые заставляют зверя внутри него глухо рычать от пронесенной через время злости? Ведь любой на его месте уже давно расплылся бы в самой довольной улыбке, позабыв о невзгодах и вовсю отдавшись обществу прекрасной блондинки. Но ведь в этом весь Чума, мрачный и нелюдимый Чума, слепивший себя сам и позабывший добавить к своему характеру умение радоваться подобным мелочам. Брак на производстве, ошибка мастера. Вот только ошибки никогда не поздно исправить.

Он снова касается губами мороженого, чувствуя непривычную охлаждающую сладость. Чума не пробовал десертов с того самого момента, как приобрел свое имя. Срок впечатляющий, если учесть, что ментором мужчина работает не первый год, но для Чумы на его протяжении все было пресно. Все, кроме виски – злорадная ирония судьбы с самого начала намеревалась сделать из него алкоголика. Вот только им Чума не стал, сохранив не только рассудок, но и твердость в крепких руках. Запой – слишком быстрый и жалкий конец для того, кто так недавно родился на поле боя. Так или иначе, но с ней он почему-то снова чувствует сладкий привкус мятного мороженого и мелкой шоколадной крошки. Кашмира сама того не знает, но Чума обязан ей куда больше, чем она ему, да и сам Чума вряд ли способен понять это сейчас.
– Мне и четырёх часов на это хватает, – откровенно отвечает Чума относительно своего сна, пожимая плечами. Больше не позволяла спать не только привычка, но и вызвавшие её кошмарные сновидения. В Капитолии он спал чертовски плохо, словно даже его тело не желало расслабляться в логове шакалов и гиен. Именно непереносимость этого мирка заставляет Чуму слегка нахмуриться от напоминания о том, что Кашмире тоже суждено стать ментором. «У такой, как она, должно быть лучшее будущее» – мысленно подмечает Чума, всё же избавившийся от своего озадаченного выражения после завершения девушкой её же фразы, – «И оно уж точно не должно быть связано со мной» – довольно самокритично подытоживает мужчина. Ему стоит уйти, желательно без объяснений, чтобы у этой светлой во всех смыслах девушки не возникло желание его догонять. Чума не делает людей счастливыми, а Кашмира, как он сам чувствует, этого счастья заслуживает как награду за то, что сумела сохранить себя. Он медленно опускает голову, прикрывая зеленые глаза, и упирается лбом в основание ладони. Он ведь делал это сотню раз, охранял границы своего личного пространства, как хищник оберегает свои охотничьи угодья. И неизвестно, защищал он свой «клочок» или же тех, кто имел неосторожность на него ступить, но это всегда давалось ему легко.
«Так что же ты сидишь, идиот?»

– Давай сделаем, – его голос хрипло звучит в повисшей ненадолго тишине, ударяя в голову самого Чумы. Он снова ухмыляется и, пятернёй пройдясь по коротким волосам, поднимает голову, глядя прямо перед собой на сияющую гладь искусственного пруда. «Я думал, что выжил из себя последние частички этого сына дровосека. А нет, он еще напоминает о себе» – издевательски ведет монолог Чума в чертогах разума, прежде чем слышит новый вопрос Кашмиры.

– Трудно ли обучать детей убивать? – Чуму вовсе не веселит эта тема, но он почему-то начинает её с такой комической ноты, – Нет, это как раз легко. Трудно понимать, что на время вашего обучение они уже трупы более чем на девяносто процентов, – он не хочет пугать её, но и смысла врать не видит. Было бы смешно слышать из его уст что-то вроде «все прекрасно и терпимо, вот увидишь, ты привыкнешь». Лично он мало похож на того, у кого все «прекрасно и терпимо», и кто уже давно свыкся со своей работенкой.