У нас никогда не было такой громкой ссоры. И дело не в громкости крика или слезных порывах, срывающемся голосе, дрожащих плечах. Дело в том, как много уже было сказано. И чем тише слова, тем сильнее их значение. Крик – слабость, отчаяние. А в тихом шепоте обвинений столько груза, столько значения, что горло перехватывает.
И мы с Нероном сейчас перебрасываем друг другу эстафету в праве нести свое слово в массы. И как только я заканчиваю свою речь, то тут же подключается Сцевола, выдерживая тяжелую паузу. И то, что он говорит бьет сильнее моих собственных слов. Потому что я была уверена, что ничего такого не имела в виду. Несла и несла тот словесный поток, который выливался не подвергаясь мозговой цензуре. И в итоге я слышу тот вывод, который сделал из моих слов Нерон. И этот вывод не на пустом месте, но обоснован моими собственными обвинениями. Но черт, я же не об этом говорила! Или об этом? Я не знаю. Я ничего не знаю! И как так получилось, что из-за невинного детского поцелуя, я обвинила во всех грехах самого любимого на свете человека?
Он говорит о вещах, о которых я должно быть сожалению. И это первая пощечина от него, летящая в мою сторону. Еще сильнее, чем прежде. Он же знает, что ни разу не жалела, он же знает, как отчаянно вытаскивала его из того ада, в который он погрузил себя тем косяком в клубе после реабилитации. Он знает! Но говорит дальше и жестче, совсем как я, поддаваясь этому холодному чувству высказать то, что накопилось за многие годы, потаенные страхи и обиды. На себя, на прошлое.
Когда мы встретились с Нероном впервые, боги, как я гордилась, что мы чертовски непохожи. Что мы – два разных человека, с разными чувствами, целями, мыслями. Чем дальше заходили наши отношения, тем больше я ошибалась. И в результате, сейчас мы оба выплескиваем накопившееся дерьмо друг другу, обвиняя, задевая до боли в костях. И тело трясет как от озноба. Мне хочется кинуться на него и заткнуть, но я не шевелюсь.
Ровно до того момента, как он говорит, что не такой правильный как Рем. И тут крышу сносит, а я быстро подхожу к Нерону и резко ударяю его по лицу. Удар звучит оглушительно в тихой комнате, но не останавливает действие. Катарсиса не вышло. И Нерон как ни в чем не бывало продолжает, просто потому что за чувством злобы он уже не видит ничего, что могло бы его остановить. А я отхожу от него, чтобы не ударить вновь, чтобы не вцепиться в него и заверещать на весь дом, чтобы он замолчал и не говорил больше таких грязных вещей.
А он говорит. Много, грязно, мерзко. И от его слов хочется броситься в ванну и смыть с себя это чувство отвращения к самой себе. Но все было именно так, как он и описывает. В той грубой форме, в глазах сраной общественности. Все было именно так. И именно так донесут нашим детям о прошлом их родителей.
И на его абсолютно риторический вопрос, что делать, я отвечаю абсолютно риторическим:
- Я не знаю. Я не знаю!
Я не знаю, что делать. И его слова наталкивают меня на вопрос: а к чему вообще все это было? Зачем было поднимать прошлое, если сделать ничего уже нельзя? Мы такие, какие есть и все, что нам остается, это принимать удары и ждать, когда однажды ребенок придет домой, посмотрим на тебя неверящим взглядом, будто впервые видит и спросит: «Мама, а правда, что вы с папой встречались во время твоих отношений с моим настоящим отцом?» или «Папа, а правда, что ты был наркоманом?» И что тогда ответить на это? Что сказать? Потому что отвергнуть нельзя, потому что это все правда и по-другому не скажешь. Но внутри безумно страшно, безумно холодно и обидно, что это сказал кто-то другой, но не я.
И Нерон будто читая мои мысли подходит ко мне и берет меня за плечи. Отчаянно, порывисто. И этот жест меня пугает, потому что мы словно стоим на краю обрыва и вот-вот сорвемся, вместе. До определенного момента нам удавалось удержаться на краю, даже жить на этой грани между падением и безопасным расстоянием до обрыва. Но сейчас в груди зарождается мерзкое липкое чувство страха, что в этот раз не получится.
- И что мы им скажем? – я вырываюсь из его рук, отходя на шаг и теряя рассудок от его слов. Он говорит правильные вещи, потому что нет ничего страшнее вновь увидеть свое дитя таким напуганным, как тогда, в то Рождество, когда Рему сказали, что Нерон не его отец. И тогда мы с Нероном подумали о том, что в следующий раз мы должны успеть. Но незнание как рассказать, каждый раз тормозило каждого из нас. Незнание и покой. Тот покой и счастье, в котором мы потерялись. – Как объяснить такие взрослые вещи ребенку, Нерон?
Я зарываюсь руками в волосы и отворачиваюсь, вбирая носом воздух и пытаясь успокоиться. Ну почему так страшно? И почему в этот раз из-за этого страха я сделал больно тому, кто всегда терпел меня и мои истерики по любому поводу? Нерон не заслужил такого. Не после того, через что он прошел. Наверно эта мысль и возвращает меня на землю и заставляет панику немного отойти в сторону, чтобы уступить место разуму.
И я разворачиваюсь к нему и подхожу совсем близко, касаясь рукой его щеки, той которую ударила.
- Я жалею только о том, что позволила своей панике взять вверх. И сорвалась на тебя. – говорю я тихо, глядя в глаза мужа. – Прости меня. Я не хотела… - взгляд падает на слегка покрасневшую щеку. – Никогда больше не говори, что ты чем-то хуже Рема. Ты не хуже и не лучше. Ты – это ты, и я люблю тебя таким, какой ты есть. Да, прошлое не изменить. А если бы я и могла, то изменила бы только одно. В первый же день нашей встречи, я потащила бы тебя в ЗАГС. – я слабо улыбаюсь одними губами, но уже никакой шутке не сгладить обиду сказанных слов. А потом я закрываю глаза и утыкаюсь лбом в плечо Нерона, держа его за рубашку. – Я просто чертовски боюсь, что наши дети нас возненавидят.
Наверно, дело было в том, что я еще долго обвиняла маму в попытке самоубийства, даже когда лечила ее. До сих пор я ненавижу отца за его измены. И у меня не выходит из головы, что если бы они были обычной, среднестатической капитолийской семьей, то все в моей жизни было бы иначе. Не было бы всего этого ужаса. Как, впрочем, не было бы и Нерона. И наверно, мне просто страшно, что моя собственная ненависть к родителям, передастся и детям, которые обвинят меня в аморальности поступков и прочее. А по факту…
- И наверно, меня просто бесит, что в этот раз ничего от нас не зависит. Легко было сносить сплетни за спиной, когда это касалось только нас. А теперь… Их реакция, Нерон, будет результатом нашего воспитания. А вдруг мы где-то допустили ту ошибку, которую допустили когда-то наши родители?
Чертовски трудно быть родителем. Да еще с таким багажом за спиной и с такими чудесными детьми, как наши.
- Больше всего на свете, я боюсь увидеть разочарование в их глазах.

Любить кого-то – безумно тяжкий труд, а не только цветы да конфеты. Наших с Нероном отношений никогда и не должно было быть. Я, слишком серьезно относившаяся к жизни и он, упускающий ее словно песок сквозь пальцы. Два разных человека, нашедших общее в горе и ошибках. Наши отношения аморальны, неправильны, обреченные с самого начала на какую-нибудь херню. Мы переживали расставания чаще чем-то самая разведенная пара Капитолия, при этом по сути никогда не сходясь и не становясь парой официально. Мы не пробыли вместе и месяца, как поженились, не думая о том, как на это отреагирует публика, не задумываясь о последствиях.
Мы столько всего натворили и пережили. И все это стоило того, чтобы быть сейчас здесь, дома, в объятиях друг друга и тихом шепоте слов о прощении и будущем наших детей.
Я смотрю ему в глаза и улыбаюсь его словам. Он всегда вытаскивал меня из пучины моих страхов, всегда убеждал, что ничего страшного не случится. И не знаю, верил ли он сам в свои слова, но на мою веру он может рассчитывать. Потому что, видят боги, никто не может успокоить меня, как Нерон. Хотя голосом разума в нашей семье и считаюсь я, как бы парадоксально это не звучало.
Восклицание Аврелия заставляет меня вздрогнуть, будто нас застали за чем-то интимным и личным. Но стоит мне увидеть эту улыбающуюся мордаху, как я сразу расслабляюсь.
- А ты опять подглядываешь. – смеюсь я, тем не менее не отпуская мужа ни на шаг от себя.
- Я случаааайно. – растягивает младший и лыбится так, что сразу понятно, что нифига он не случайно. Не было и шанса, что Мелита удержит их надолго. Мальчишки все-таки. Сдержать их натиск мог только Нерон.
Вот и сейчас, он уговаривает их поесть, только потому что обещает историю о том, как я спасла его. Бартер. И правда, этих двоих нужно чем-то заманить, чтобы они уплели стандартную порцию овощей на ужин. Маленькие хитрости есть в каждой семье и время от времени и мы издевались над своими детьми.
Я слушаю, как Нерон рассказывает о своей жизни, пока крепко держу его за руку и чувствую биение его сердца, торопливое, как дыхание. Мальчишки увлечены, это видно по их горящим глазам. Папа всегда умел хорошо рассказывать сказки. И как не странно только в прямом смысле этого слова, потому что за все время наших отношений Нерон ни разу не соврал мне. Чего бы это не касалось, суда надо мной, воспитания Рема, рождения Аврелия. Я смотрю на последнего, который недавно потерял свой первый молочный зуб, но он слушает так внимательно и так растерянно раскрыв рот, глядя на папу во все глаза и увлекаясь этой историей. Черт, я надеюсь он никогда не узнает, каково все это пережить. Рем, у которого зубы были в самом цветении выпадения тоже сидел, не двигаясь, но в его глазах я видела искорки мысли, словно озарявшие его внезапно. Несомненно, он понимал больше, чем его брат.
Когда Нерон упоминает Рема, я невольно останавливаю взгляд на старшем. Боги, как же он на него все-таки похож, даже при полноценном воспитании Нероном, но сколько же в этом мальчике теплой доброты и любви его настоящего отца. Рем, милый Рем, если ты слышишь меня, если видишь, твой сын – самый прекрасный ребенок и мы с Нероном делаем все возможное, чтобы он был таким же, как ты. Я обязана погибшему столь многим! Вот этой жизнью, этими детьми, любимым мужем и большой семьей. И ничего из этого не было бы, если бы не Рем, если бы не его забота о Нероне. Не было бы меня, этого склада из подушек и искусственных свечей, этих мерцающих зеленых глаз наших мальчишек, этого тихого голоса Нерона, рассказывающего о своей жизни в форме сказки, но внутри понимая, что в реальности это был настоящий кошмар.
- Тогда нужно позвать волшебника, чтобы он запретил тем плохим людям говорить плохое.
- Боюсь, это невозможно. В том королевстве не было волшебников.
- Разве что принцесса превратится в страшную ведьму. – шепчу я с усмешкой и получаю от Нерона шутливый шлепок по бедру.
А вечером, укладывая мальчиков спать, я поправляю одеяло у Рема и перебираю пряди его волос, улыбаясь и желая ему спокойной ночи.
- Мама, ты расстроилась, что я поцеловал Юлию? – вдруг спрашивает мальчик, глядя меня в темноте.
- С чего ты взял, малыш? – я немного напрягаюсь, но это история уже не вызывает во мне каких-то эмоций и паники.
- Когда я рассказал, ты молчала, а папа говорил. Ты всегда молчишь, когда очень зла или расстраиваешься.
О боги, каким же умным станет этот ребенок, если он уже наблюдает такие тонкие перемены моего настроения?
- Я просто внезапно поняла, какой ты у меня взрослый, солнышко. – шепчу я, хотя это осознание взросления сына приходит вот только сейчас. – Ты просто пообещай мне, что будешь целовать девочек только, если влюбишься. Хорошо?
- Хорошо. – с готовностью отвечает мой неполовозрелый, не понимающий, что такое любовь, ребенок. – Но я люблю Юлию.
- Я не сомневаюсь. А теперь засыпай, маленький. – я уже хочу встать с его постели, но маленькая детская ручка удерживает меня.
- Мамочка, не бойся. Папа обещал мне, что больше не станет плохим. А мы с Аврелием защитим вас от плохих людей. Мы договорились, но я поставил условие, что ему должно исполниться 8. Он же еще маленький.
К счастью, в темноте, Рем не видит, как дрожит у меня нижняя губа, как губы складываются в кривую, сломанную улыбку, а из глаз начинают течь слезы. А я только выдыхаю, чтобы перевести дух и целую его в лоб, сбившимся шепотом веля ему спать.
- Я не шучу. – доказывает он, но уже как-то сонно.
- Я знаю, милый, я знаю.
Позже, уже лежа в кровати и слушая мерное прихрапывания Нерона, я улавливаю, что эта бестолочь скоро заболеет, потому что у него уже насморк. А еще думаю о том, что произошло за день, как много чувств я пережила за несколько часов. Пожалуй, такой встряски у меня не было давно. Я думаю о том, какой матерью я бы стала для Рема, если бы у меня не было Нерона. Я думаю о том, как не справилась бы со своими приступами паники, если бы муж не был рядом. И это парадокс, что в семье именно я психолог, но удерживает меня от психического взрыва никто иной как мой муж. Он никогда не врал мне, что все будет хорошо. Он всегда действовал, не останавливаясь только на словах. Он всегда доказывал, хотя я никогда и не просила. Мне было достаточно его слов, потому что доверяла ему не только себя, но и сыновей. Доверила ему Рема, когда дите было еще в утробе. И разве это я его спасла? Разве идет речь о спасении? Ведь когда я была обручена с Ремом и ходила, беременная его ребенком, Нерон не сорвался, не поддался соблазну. Он просто продолжал приводить на вечеринки своих новых подружек, которые мозолили мне глаза, но никогда не был пьян и уж тем более под кайфом. Он выдержал сам, без меня. Сам.
И посреди ночи, я подрываюсь на постели и начинаю судорожно будить мужа, распинывая его и зовя по имени, почти крича и толкая в бок, чтобы это ленивое тело пробудилось и восстало. И Нерон просыпается и бурчит какую-то брань, что я его разбудила, а он тусовался на пляже с парой красоток в бикини. Но все это не имеет никакого значения, потому что я очень сильно хочу сказать ему, что люблю его и ничего бы не смогла без него.
Но вместо этого я смотрю на него недолгим взглядом. И потом:
- А хотя, ничего. Спи дальше. – я целую его в губы быстро и порывисто. – А завтра примешь таблетки от насморка. Храпишь так, будто беременный.
Я разворачиваюсь к нему спиной и улыбаюсь. Есть в этом порыве что-то личное, невысказанное. Но мне всегда казалось, чем чаще произносится слово «люблю», тем больше оно теряет смысл. И Нерон когда-то был прав. Если оно и потеряет смысл в наших отношениях, то только потому что уже не сможет описать как сильно мы друг друга любим.
И муж продолжает бурчать некоторое время, устраиваясь снова в постели и пытаясь уснуть. И его бурчание ничуть не мешает мне задремать, как внезапно меня разворачивают на спину и требуют компенсацию за нанесенный моральный ущерб. Ты смотри какой он подкованный стал после тех судебных разбирательств. И я шутливо отбиваюсь, взывая к голосу разума, что сейчас уже глубокая ночь. Но разве кого-то это волнует?
Через пару лет, Рем просит отвести его на могилу отца и мы с Нероном, хоть и немного встревоженные, но все-таки ожидавшие этого момента, привозим мальчика к каменному надгробию, у которого бывали несколько раз в год. Мы никогда не забывали про Рема, но стоит сказать правду, что образ его немного стерся, печаль уже не такая сильная, потому что так много счастья в жизни. Рем стоит у могилы и смотрит на выбитые буквы имени отца. Фотографию мы не стали крепить, подумав, что сделает боль еще более невыносимой. И пожалуй, картина, как мой сын смотрит на могилу своего настоящего отца, которого он никогда не знал немного выбивает меня из колеи. И я беру Нерона за руку, просто чтобы сдержать порыв расплакаться. Больно еще и потому что Рем-старший, так и не узнал, какой прекрасный у него сын.
Еще через год умирает моя мать. Она умирает в забытьи, совершенно не понимая где она и ее пустые внезапно вновь ставшими голубыми глаза, наполнены слепым счастьем, а губы растянуты в улыбке. Я так и не знаю, что она видит в своих видениях. Но мне хватает того, что я была с ней в последние ее минуты и что она была счастлива. И это до безумия странное чувство терять мать раз за разом. Только вот теперь навсегда. А внутри что-то внезапно отпускает и растворяется во тьме, образуя пустоту такую легкую и совершенно не отягощающую. Как будто груз упал с плеч, груз, тянущий меня на дно многие годы.
Спустя еще несколько лет, когда Рему исполняется 14 и он уже выглядит взрослым самостоятельным мальчиком, сын просит нас рассказать о его настоящем отце. И мы поднимаем давно пылившиеся коробки из шкафа. Коробки с фотографиями. Нельзя рассказать о Реме так, чтобы не рассказать о Нероне. Удивительно, но эти двое, даже несмотря на старания Нерона отдалиться от брата во время наркотиков, умудряются всегда быть вместе. Фотографий очень много и все они наполнены чувством, счастьем, смыслом.
И нет ничего более прекрасного, чем видеть, как Рем улыбается, глядя на мои любимые фотографии Нерона и Рема. Нет ничего забавнее чем слышать, что Рем тоже подмечает сходство его и Аврелия с этой взрослой парочкой Сцевол. И меня уже не беспокоит чувство страха, что дети разлюбят нас за наши ошибки. И Нерон опять же когда-то был прав, они лучше нас. Намного. И этот момент, когда мы сидим и ржем в голос среди сотен фотографий, стал самым прекрасным в моей жизни.
Пройдя долгий путь от глухого одиночества до все объемлемого счастья, я сейчас понимаю, что счастливей меня нет никого, потому что кто-то однажды решил позаботиться о своем брате. И расплатиться с этим человеком мы можем только одним способом – продолжать держаться за те семейные ценности, которых ни в ком из нас никогда не было, но удивительным образом, которые проросли в нас, болезненно, сквозь кожу. Благодаря тому, как сильно любим.
Любить кого-то – безумно тяжкий труд. Но он стоит того, когда тебя любят в ответ.